рассказы, в основном.
Кай.
Многие говорили мне, что я обладатель идеальной внешности и весьма сложного характера. Я им слепо верил(какая жестокая ирония – слепо). Когда мне пророчили карьеру фотомодели, меня терзали сомнения по поводу мужественности моего облика. Однажды даже знакомый фотограф Ноэль с настоящим французским акцентом захотел, чтобы мой лик остался на его работах. Я бы ни за что не согласился заниматься таким нарциссизмом, если бы Ноэль не попросила… Вспышки камер, говорите, ослепляют? Всё это ложь. Ослепляют автокатастрофы. Себя я помню лишь в восьмилетнем возрасте: я был высоким и худощавым. У меня были очень светлые волосы, будто бы выгоревшие на солнце. И зелёные глаза. Но все воспоминания о цветах окружающего мира стали такими призрачными и размытыми, словно в моей жизни был долгосрочный ливень.
Знаете, а в детстве я мечтал стать художником или музыкантом: я мог жить среди беспорядочно-разбросанных рисунков и сладостных звуков фортепиано. А сейчас я не знаю. Совсем не знаю. Умер ли во мне нераскрытый художник, смогу ли я вновь читать нотные тексты…Но клавиши фортепиано невозможно забыть – за это я благодарю Всевышнего каждую секунду своей никчёмной жизни(я уже давно оставил попытки убедить всех, что полезен обществу, в том числе и себя), посвящаю ему симфонии и, иногда, скупую мужскую слезу. Но плакать - удел слабых. Поэтому и никогда не плачу: только закуриваю очередную сигарету. И каждой из них суждено быть выброшенной и растоптанной. Надо же, мы похожи. Но у меня есть шанс жить для себя, мстить несчастному человечеству за преждевременно загубленную жизнь. Фортуна стала моей рабыней. И ничего святого, кроме клавиш фортепиано и виски. Ненавижу людей.
Не озлоблен. Просто загнан. С того самого дня, когда Вольво взлетел в воздух и отправил на небеса моих отца и мать, я не могу остановить нескончаемый бег от самого себя. Я выжил, хотя госпожа Судьба предписывала мне неминуемую смерть. Я пал жертвой её пари со Случаем, ведь моя уже искалеченная жизнь стояла на кону. А Случай вернул мне способность передвигаться, чудесным образом заставив срастись мой позвоночник. Я чувствовал, что это далось ему нелегко. Как и мне. Очнувшись после клинической смерти, я начал новое существование: без семьи и зрения.
Если меня спросить о самом худшем дне моей жизни, то это не будет день смерти моих родителей. Это будет четырнадцатое февраля – день всех влюблённых. Тогда я понял, что влюблён в безупречные краски окружающего мира, но уже безответно. Именно тогда равно в 17.17 я распахнул зелёные глаза и не увидел ничего, кроме кромешной тьмы, и закричал. Крик боли, отчаяния. Но все лишь заткнули уши. Я был никому не нужен, кроме крёстной матери, дом которой стал моим прибежищем после больничной палаты. Только вот я не нуждаюсь в помощи: моя гордость всё ещё увенчана короной. Счёт времени потерян. Все мои дни и ночь выливались лишь в мелодии рояля. Я вставал с постели лишь для того, чтобы коснуться гладких клавиш и впасть в мнимую эйфорию. А вся остальная жизнь утратила всякий смысл. Все люди стали безликими чужаками. В мою четырёхстенную обитель я не впускал никого. И зачастую замок на двери закрывался без моего участия.
Днём – разговоры с личным психологом. А ночью цветные сны, до боли напоминающие прошлую жизнь. Так хочется не просыпаться… А потом крёстная сказала, что мне пришло письмо. Со свойственным скептицизмом я предположил, что пришла моя очередь отправляться в мир иной, а письмо прислано родителями, чтобы я прихватил нужные вещи. А оказалось, что меня отправляют в Хогвартс. Пришлось надеть тёмные очки и взять трость. Красивая, старинная трость. Из тёмного серебра, с витиеватыми узорами. Но я до тошноты я стал похож на инвалида. Заходя в поезд, я хотел было уже вернуться обратно, в заключение четырёх стен. Ведь там я чувствовал себя спокойно и совсем безопасно. Здесь же… Пути были неизвестны, двигался на ощупь. Бесчисленные вопросы вгоняли в апатию. Слепой ли я? Зачем еду в Хогвартс? Как я собираюсь учиться? Сложно ли… Да, я слепой. Зачем еду – не знаю. Учиться как – тоже. И да. Сложно. Очень. Только я никогда и никому не признаюсь в этом. Я сильный. Я оказался один в купе. Ощущение, будто я дома, поглотило меня с головой. А потом пришла она. Она говорила со мной резко, как с обыкновенным человеком, не давая поблажек. Моя благодарность не знала границ. Ноэль. Я не мог видеть её, но я был уверен, что она необычайно красива.
По какой-то странной случайности я оказался за столом Слизерина. Шляпа сочла, что мои честолюбие и хитрость значительнее храбрости. Я бы поспорил, но где-то в глубине души я оставался отчаянным фаталистом. Выбор шляпы в очередной раз подтвердил, что моя жизнь дана для того, чтобы жить лишь для себя, не задумываясь об окружающих. Я рьяно следовал завету.
По какой-то непонятной причине мы с Ноэль сблизились. Я не мог без неё: она стала моими глазами, проводником в яркий мир. Её рассказы столь безупречны, что мне казалось, будто я вновь живу. И я жил, отчаянно ловя губами слова о жизни.
Вечная темнота перестала тяготить. Я наслаждался ей с упоением безумца. Я слышал то, что не слышали другие. Я умел играть на рояле самые сложные этюды. У меня была Ноэль. Она не раз рассказывала мне, как я красив. По её словам, моя кожа покрыта лёгким загаром. И пахнет от неё дорогими духами. Это я и так знаю: я так люблю утончённые ароматы, ведь я могу чувствовать их насквозь, легко разбирая на шлейф, ноту сердца... Искушённый парфюмер. Волосы совсем светлые, длинные… Как раньше, наверное. И руки у меня сильные. Почему-то моя маленькая парижанка любит их. А я – её. Об этом звучит симфония, рождённая в душе слепого влюблённого. И никогда с моих губ не слетит признание. Только в музыке.
Я бывал на волоске от смерти не однажды. Когда-то по иронии судьбы. Когда-то по глупости. Я никогда и ничего не боялся. Я гордец. Несгибаемый, твёрдый. Люблю пытать судьбу. И чёрт меня дёрнул заявить об этом кому-то. Если бы не рьяное стремление казаться полноценным человеком, я бы не услышал слов «ты не сможешь», я бы не оседлал метлу. Вся жизнь пронеслась во всём её цвете, словно в короткометражном фильме. Ради этого мига стоило рисковать, ради этого стоит жить. Оказавшись над землёй, я впервые почувствовал всепоглощающий ужас. Впечатление потерянности в пространстве вскружило голову. Цепляясь руками за воздух, я падал. Следующая неделя в больничном крыле в полном одиночестве тянулась нескончаемо. Я не знал, как появиться перед тем, кто оказался прав: я не смог. Когда в палату вошёл он, шаркая ногами, громко дыша. И бесконечно извиняясь. Только вот я оттолкнул его, выплюнув злые слова. Случилось то, причина чего была недоступна моему пониманию. Чёрт возьми, я растерялся, сломался.
Сломанная ветвь не срастётся вовеки. А вот мне повезло. Мои ущемлённые чувства быстро срослись. Я вознёс себя на вершину олимпа. Бесконечно клялся, что никогда, никогда не стану ничтожеством. Только Богом. Моя незабвенная слава оказалась совсем не тем, о чём я мечтал. Одиночество, с примесью виски и чужих губ.
